Дядя Йосик.

Ненавижу тараканов. Так ненавижу, что стоит увидеть хотя бы одного и аппетит пропадает напрочь. Даже после трехдневного поста. 

Еще ненавижу мокрые тряпки, брошенные в мойку после мытья посуды. Сейчас  есть мочалки, а раньше…

И все это было в каждой еврейской семье в стареньком двухэтажном домике на углу Мясоедовской и Осипенко. Теперь на его месте находится пожарная часть, а раньше, несмотря на наличие в нем столь ненавидимых мною вещей, я любил туда приходить. Там жил мой лучший друг.

Зато нравятся муравьи. С детства люблю наблюдать за их беготней стройными рядами по протоптанной дорожке, деловитым рысканьем по подоконнику, тяжелым  неустанным трудом неутомимых друзей.

Правда, ты их не любишь, обвиняя в том, что они разносят тлю по деревьям. Но даже это по моему говорит в их пользу. Ведь они не просто так разносят ее, они ее пасут. Ведь чтобы тля давала достаточно молочка, она должна хорошо питаться. И муравьи за этим следят.  Что бы вы сказали о хозяине, который кормит корову старым сеном, когда вокруг дома есть сочная зеленая трава?

В нашем дворе на Таирова жил дядя Йосик, тихий старичок. Вечерами он сидел на скамеечке возле столика, за которым мужики играли в домино. Он с ними не играл, то ли его не брали, то ли он сам не любил, но все его участие в общественной жизни двора сводилось к молчаливому наблюдению за человеческими страстями.

Не знаю, кем он был до пенсии, но теперь его жизнь сводилась к выслушиванию своей громкоголосой сирены бабы Зои и посиделкам во дворе.

Когда я только обживался во дворе, то, по своему обыкновению, здоровался со всеми соседями по подъезду. И однажды поздоровался с дядей Йосиком.  

Он засветился смущенно-испуганной и одновременно радостной улыбкой и, вскочив, подбежал ко мне и пожал руку. Что-то было в этой улыбке такое, от чего грустно защемило в груди. Мне стало жаль его. Ему так не хватало этого простого «Здравствуйте, дядя Йосик».

И теперь, каждый раз, возвращаясь с работы, я подходил к нему и мы немного беседовали «за жизнь».

А однажды, вернувшись после полуторамесячной командировки, я не увидел его на скамейке.

Где дядя Йосик, - напряженно спросил я, опасаясь нехорошего известия, ведь он был старенький.

Уехал, - ответили мне. – Они всей семьей уехали в Израиль.

Конечно, - недовольно подумал я, - дядя Йосик их кошелек, в Израиле его пенсия будет серьезным подспорьем.

Семен Михайлович.

В нашем научном центре было все как у людей. В частности, там была канализация, которая иногда забивалась.

И тогда на выручку нам приходил сантехник. Семен Михайлович.

Это был коренастый, крепкий старик семидесяти с лишним лет. Он всю жизнь проработал сантехником в этом районе, помнил румын в войну и немцев. И знал всех и вся.

К сожалению, мне трудно отказывать таким людям. И поэтому при всяком случае Семен Михайлович звал меня. Оставив на время свои эпитаксиальные структуры, я носил за ним инструмент, крутил ручку с насаженным на нее длинным металлическим шлангом и слушал его рассказы.

Это был простодушный человек. Один из тех уже почти несохранившихся местечковых евреев с их говором, на котором основывался знаменитый одесский диалект - калька с идиша. Весь центр любил беззлобно над ним подшучивать.

Из его рассказов я узнал о его жене, Маше, с которой прожил 55 лет и которую нежно любил. Маша болела и Семен Михайлович в обеденный перерыв бежал домой, чтобы подогреть ей обед.

А по утрам он ходил купаться в море. Ходил каждый день. Летом, осенью, зимой. Каждый день. Не смотря на погоду. Крепок он был удивительно. Уже понятно, что с его утренними купаниями он никогда не простуживался. Но, работая всю жизнь сантехником, он так наработал себе руки, что несколько раз жал полутора пудовую гирю, держа ее одним мизинцем. Эту способность он иногда использовал для пополнения нашего обеда, выигрывая спор с недоверчивыми людьми.

Уезжая из Одессы, я рассовывал свои чемоданы в вагоне, когда в купе вошел Семен Михайлович. В руках он держал что-то завязанное в платок.

Это Маша тебе приготовила в дорогу, - прокашлявшись сказал он, и, хлопнув меня по плечу, быстро ушел.

Тайный антисемит.

Саша и Марина уезжали в Германию. Навсегда.

По этому поводу они у себя дома устраивали обед.  

Жарким августовским днем, часа в три, я вошел в их дворик в самом центре Одессы, на Греческой площади, напротив отделения милиции Центрального района. В руках у меня был подарок – трех томное собрание сочинений Марселя Гюйо, 1893 года издания. Так и не придумав, что стоит подарить отъезжающим, я решил, что букинистическое издание французского философа если и не скрасит жизнь новоявленных граждан Неметчины, то может служить некоторой финансовой подушкой. Ведь его можно будет в крайнем случае продать.

Жили они в типичном одесском дворике. Типичном раньше, сейчас таких почти не осталось. Это был прямоугольный двор, сторонами которого были двухэтажные домики с широкими балконами, служившими всем верандами.

В небольшой комнате, освещенной оранжевым светом пробивавшегося через шторы августовского солнца, был накрыт стол, заставленный множеством тарелок и бутылок. За столом сидели мы, старые товарищи Саши и Марины, поэтому даже без помощи напитков все чувствовали себя свободно и уютно.

Дожидались Сашину маму, заканчивавшую на кухне печь пирожки. Наконец, она пришла и все замолкли в ожидании первого тоста.

Поднялся сидевший рядом со мной Миша. Держа в руке запотевшую рюмку, он рассмеялся и сказал: «Скоро осень, евреи в стаи собираются. Улетать».  Он говорил что-то еще, но все вышеупомянутые евреи стали чокаться друг с другом и со мной, отмечая сезонное перемещение племени. За столом моментально стало шумно и весело.

Чтобы не терять времени, я стал выяснять у Марининой дочери, которая посещала школу при «Сохнуте», какая пища кошерная, а какая нет. К сожалению, ее знаний оказалось недостаточно и наша беседа была прервана Мариной: «Валера, этого никто толком не знает. Во всяком случае из присутствующих. Я тебе разрешаю есть все».

Основательно подкрепившись, мы с Мишей вышли на балкон или веранду покурить. Открыв окно мы смотрели во дворик. Доносился запах жареной рыбы.

Селедку жарят, - сказал я, - соленую селедку. Ну и запах. Только в Одессе могут жарить соленую рыбу и заливать ее яйцами.

Миша посмотрел на меня и сказал: «Валера, а ведь ты тайный антисемит».

Как это! – возмутился я.

Да, - сказал Миша, - антисемит. Ты стесняешься произносить слово «еврей». Ведь ты хотел сказать, что только бедные одесские евреи могут жарить соленую рыбу.

И засмеялся.

Ну, знаешь ли, - только и мог сказать я.

Мишу вскоре позвали, а я постоял еще минут десять, переваривая выдвинутое мне обвинение.

Немного успокоившись, я вошел в комнату. Шум затих и все повернулись ко мне. Мне почему-то показалось, что я должен им что-то сказать.

Что, жидовские морды… - начал я.

Шум сразу же возобновился и дальше продолжать было бессмысленно.

Морды, морды! – закричали все. – Где ты болтался? Сейчас будет фаршированная рыба!

Марина! – крикнул на кухню Саша. – Неси рыбу, нашелся, пропажа.

Я сел за стол. Миша налил рюмки и мы выпили. Он удовлетворенно икнул, откинулся на спинку дивана и сказал: «Ну, вот… Теперь ты не антисемит».

 

К чему я вспомнил все это… Ведь их давно уже нет в Одессе.

Должно быть, именно поэтому.

Если кто-то в Израиле увидит дядю Йосю, скажите, что я на него сердит.

Он уехал, уехали мои товарищи, уехал мой друг. И Одесса потеряла большую часть своей прелести.

Теперь это обычный портовый город, где строят бетонно-стеклянные здания. Такие, какие есть в любом городе. А если слышится традиционная одесская речь, то звучит она так же фальшиво, как фальшиво смотрится на ишаке пурпурная попона Буцефала.

И мне скучно туда приезжать. 

PS. Внизу, в ключевые слова, я поставил «мировое еврейство». Имеется ввиду не тайное мировое правительство и не сионистское лобби. Слово «мировое» я употребил в том смысле, в каком мы его употребляли в детстве, когда говорили – «мировой парень».