Многие люди впадают в панику, начинают кричать и убегают, если обнаруживают противных многоножек в своём доме. Однако это одни из самых полезных насекомых из всех, кто способен заводиться в человеческих жилищах. Дело в том, что рацион многоножки обычно состоит из насекомых других видов, включая тараканов, мух, моль, чешуйниц, термитов и почти всех других паразитов, которые массово селятся в вашем доме.
Кроме того, многоножки не вредят людям. Они едят растения, являющиеся переносчиками болезней или оказывающие разрушительное воздействие на дома, и целью их жизни является, можно сказать, избавление собственного дома от любых других насекомых или вредителей.
Прекрасная баллада The Rolling Stones посвящена третьей и самой любимой жене Генриха VIII Леди Джейн Сеймур. В ней упоминаются две её предшественницы - Анна Болейн и её сестра Мэри.
Добрую, тихую и благородную Леди Джейн любили все. Она смогла примирить короля-самодура с его дочерьми от предыдущих жен. Генрих, умирая, завещал похоронить себя рядом с нею.
"Lady Jane"
My sweet Lady Jane
When I see you again
Your servant am I
And will humbly remain
Just heed this plea my love
On bended knees my love
I pledge myself to Lady Jane
My dear Lady Anne
I've done what I can
I must take my leave
For promised I am
This play is run my love
Your time has come my love
I've pledged my troth to Lady Jane
Oh my sweet Marie
I wait at your ease
The sands have run out
For your lady and me
Wedlock is nigh my love
Her station's right my love
Life is secure with Lady Jane
Художественное произведение должно доставлять удовольствие, что доказывает этот случай с участием Джона Драйдена. И не важно, что лорд Дорсет написал не в рифму и так кратко, его труд доставил максимальное удовольствие, потому что его рукой водило вдохновение...
Однажды Джон Драйден согласился выступить в качестве судьи в импровизированном конкурсе поэзии среди друзей - герцога Букингемского, графа Рочестера и лорда Дорсета.
Все участники
работали над своими работами вдумчиво, за исключением лорда Дорсета, который
написал две или три строки и почти сразу же передал их Драйдену.
Когда все
закончили, Драйден просмотрел их произведения и улыбнулся, когда добрался до
Дорсета.
«Я должен признать, - сказал он, - что в моих руках прекрасные вещи и можно почтить всех авторов, которые их написали, но я
совершенно уверен, что обязан отдать предпочтение лорду Дорсету. Я должен попросить, чтобы
вы сами это услышали, господа, и я верю, что каждый из вас одобрит мое
суждение:
Я обещаю
заплатить Джону Драйдену
по первому требованию
сумму в пятьсот
фунтов.
Дорсет.
«Я должен
признаться, что я одинаково очарован стилем и предметом, - сказал Драйден. - «Этот вид письма превосходит любой другой, будь то древний или современный».
Черная смерть была эпидемией, которая поразила
Европу в период между 1347 и 1400 годами. Это была болезнь, распространявшаяся
в результате контакта с животными (зооноз), в основном через блох и других
крысиных паразитов (в то время крысы часто сосуществовали с людьми, что
позволяло заболеванию распространяться так быстро).
Согласно хроникам, в 1347 году Черная
смерть пришла в Крым. Следующей зимой генуэзские торговцы доставили её в
Константинополь и Италию. К 1348 году она достигла Западного Средиземноморья и
с летней жарой распространилась на Западную Европу; но была остановлена
наступлением зимы. В 1349 году она достигла Северной Европы, а в 1350 году -
Скандинавии и России. Крупные вспышки чумы продолжались до 1720 года, однако они
уже не были такими сильными, как в позднем средневековье.
влияние И ПОСЛЕДСТВИЯ
Болезнь оказала ужасное влияние. Вообще
говоря, четверть населения была истреблена, но во многих поселениях была
истреблена половина населения.
Прямым воздействием на экономику и
общество были в основном сокращение производства и потребления. Эпидемия повлекла
за собой экономические последствия, которые привели к самому глубокому спаду в
истории. Важно отметить, что именно в эту эпоху, столь отчетливо отмеченную
воздействием чумы, прекращается крупномасштабное строительство монастырей,
церквей и соборов. Можно сказать, что черная смерть стала причиной окончания
средневековья.
Короче говоря, наиболее примечательными
экономическими последствиями этой болезни были то, что поля не обрабатывались.
урожай гнил, это, в свою очередь, вызвало нехватку сельскохозяйственных
продуктов, которые потреблялись только людьми, которые могли за них платить. С
ростом цен бедняки пережили страшные трудности и страдания.
В долгосрочной перспективе эта ситуация
будет усугубляться вспышками Черной смерти до конца средневековья.
ВЛИЯНИЕ ЧЕРНОЙ
СМЕРТИ НА ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ФАКТОРЫ И ДЕМОГРАФИю
До быстрого распространения
Черной Смерти Европа была перенаселена, и не хватало земли для обработки.
Каждый кусок земли использовался для выращивания сельскохозяйственных культур,
и даже ранее бесплодные земли обрабатывались. Земля была дорогостоящей, людям
приходилось платить высокую арендную плату, а заработки были низкими.
Революционным эффектом (если можно так
назвать) Черной Смерти была инверсия отношений земля / работа. Сокращение
рабочей силы из-за высокой смертности сделало труд дефицитным активом.
Крестьяне стали обладать определенной степенью свободы ведения переговоров,
поскольку арендная плата за их землю не росла, что приводило к увеличению их
заработной платы. В некоторых частях Европы правители приняли меры, чтобы
контролировать это повышение заработной платы, в некоторых случаях вызывая
восстания крестьян.
Короче говоря, положение
крестьян улучшилось из-за нехватки рабочей силы.
В то же время, с распространением болезни,
мировой спрос на пшеницу упал и культивирование снова было сфокусировано на
лучших и наиболее плодородных землях. Поселения, ранее созданные на менее
продуктивных землях, были заброшены, и эти земли были переданы под домашний
скот, что позволило крестьянам есть животный белок и в некоторой степени
улучшить условия жизни.
Эта социальная и демографическая ситуация породила Ренессанс, период, поразительный с точки зрения
художественного самовыражения, построенный вокруг патронажа. Общество погрузилось
в депрессию и печаль, а общее состояние незнания породило множество страхов.
Хотя этот вывод может показаться циничным, сокращение населения также
стимулировало экономический рост.
В конечном счете, мы должны спросить
себя, возможно ли, чтобы трагедия такого масштаба могла в одиночку вызвать
столько изменений, что привела к концу Средневековья. Хотя существует множество
различных теорий и толкований, Черная Смерть, безусловно, была решающим
фактором перемен, к которому общество пятнадцатого века не было подготовлено. Впрочем, люди редко хотят к чему-то готовиться. Нас интересуют удобства и покой. Беспокойство по поводу изменения климата вызывает скепсис и откровенные издевки. Скорее всего, "выходец из Парижского соглашения" и его сторонники надеются, что основные тяготы придется перенести нам.
Возможно, старая знакомая вскоре посетит нас вновь - Знакомьтесь, Черная Смерть. Но вряд ли она придет одна.
А еще говорят, что математика абстрактная наука, которая не пригодится в жизни.
Представим, что маленький круг катится по внутренней
стороне большой окружности, диаметр которой в два раза больше диаметра
маленького круга. По какой траектории будет двигаться точка A?
Удивительно, но по прямой.
Английский изобретатель Мэтью Мюррей использовал этот
принцип в 1802 году, чтобы создать гипоциклоидальный двигатель, в котором
паровой поршень приводит в движение колесо.
The dead are never really gone. In archaeology and the forensic sciences, that’s quite literally true. Though people tend to think that mortal remains quickly turn to nothing, in reality, the human body is very resilient and can persist for hundreds and even thousands of years.
Most people will have heard of Egyptian mummies, and how even as long ago as 2600 BC, people knew how to preserve their dead so successfully that they have endured until the present day. But even without human help, ancient human remains in South America have persisted as the climate dries the body out and slows down bacterial decay. Caves in less extreme environments can be dry and cold enough to preserve human remains, such as Schmerling in Belgium, which was where the first bones of our Neanderthal relatives were discovered.
Today, the so-called rainbow valley on the north side of Mount Everest displays the bodies of climbers who have died trying to reach the Himalayan peak. Their brightly coloured jackets give the place its name and the extreme cold has stalled decomposition.
But even when bodies decompose completely, the trace of a life can still be found. As archaeologists and forensic scientists, we rely on this to understand how lives suddenly end and the world in which a person lived and died. But these stories aren’t just academic – our research can help support investigations into atrocities and missing people, when sometimes the only witness to a crime can no longer speak for themselves.
The truth is never buried
Decomposition starts almost immediately after death, with the end of normal bodily functions and the spread of internal bacteria. These processes cause the tissues of the human body to rupture and break down. Forensic pathologists use these observations to calculate the time since death. Once the soft tissues have fully decomposed, all that remains is the skeleton. The skeleton and teeth are much more robust. Although they undergo a number of subtle changes after death, they can remain intact for many years.
During a person’s lifetime, their skeleton is a dynamic living record that is altered both in its shape and chemistry by diet, the environment and daily activities. Because different teeth form at different points during childhood, and different bones in the skeleton remodel at different rates, these hard tissues essentially fossilise information about a person’s life from infancy up until the time of death. Archaeologists and anthropologists are highly skilled at unlocking this skeletal archive.
A forensic odontologist studies the dental remains of someone thought to have died in a past conflict. Wikipedia
Being able to identify a body often depends on how much tissue is left behind, and what condition it’s in. But the body is a complex structure of organic and inorganic parts, and these respond differently to different burial conditions. Environmental conditions which may preserve the soft tissues really well, like an acidic peat bog, can completely destroy the hard tissues.
In places where environmental conditions can be extremely aggressive to the body, remains are still often visible. At the famous Sutton Hoo ship burial in Suffolk, the acidic soils completely destroyed the bones of those buried, but preserved the organic shapes of the bodies – like shadows in the sand.
Even burning doesn’t really destroy the body. The temperatures in modern crematoria can reach over 1,000°C, and yet the skeleton survives pretty much intact. The ashes given to loved ones are the result of a secondary process, a cremulator, which crushes the largely intact bones into “ashes”. Work from Pompeii and Herculaneum, including our own, also shows that skeletons can survive even spectacular volcanic eruptions.
Since bodies can’t be totally destroyed, attempts are often made to hide them instead. This is a common decision after politically-motivated instances of mass violence, in which people are forcibly “disappeared”. Hiding bodies is an additional, powerful layer of violence against a targeted group. It denies the identity and fate of the deceased and leaves their loved ones in a state of limbo.
Without a body, the families don’t know if their relatives are alive or dead. There can be no closure for them, only futile hope. The resulting emotional pain is often likened to a form of psychological torture. Victims of violence in Cyprus were hidden in wells, while bodies were thrown off cliffs in Bosnia. In each of these cases, the skills of forensic archaeologists and anthropologists have helped recover and identify these people.
Scientific developments are allowing information to be recovered from even the tiniest fragments and traces. DNA profiling can reveal a lost person’s identity from a milligram of powdered bone. Your sex can now be determined from the analysis of peptides – the most basic component of proteins – taken from an almost invisible etch of tooth enamel.
This is where our research really makes the difference. By developing new methods of analysis, we’ve been able to answer questions and solve mysteries that have confounded explanation for years. Ensuring that these methods are accessible and easy to use around the world could ensure more atrocities are brought to light.
To make sure these techniques aren’t just the preserve of academic researchers – and can instead help investigators on the ground – we recently launched an online course, with the support of the International Committee of the Red Cross. The treatment of the dead is always political, but thanks to new scientific approaches, the victims, and their stories, are not gone forever.
Самый легкий
член 13 группы периодической таблицы, бор, используется в медицине на
протяжении веков и широко применяется в промышленности: что бы делали химики
без боросиликатных стаканчиков, технологи без нитрида бора? Алюминий, следующий
член семьи, используется для всего от упаковки шоколадных батончиков до
строительства космических кораблей. Затем следуют галлий и индий, два элементы,
которые необходимы в современной электронике- например, InGaN используется в
качестве излучающего слоя в синем светодиоде. В конце группы расположен таллий,
черная овца. Его соединения нашли некоторое применение, например, в
фоторезисторах, оптических стеклах и в высокотемпературных сверхпроводниках,
но, к счастью, элемент 81 не имеет широкого применение в потребительских
товарах и кажется, что мы могли бы жить лучше вообще без него.
Его история
начинается в 1861 году, когда Сэр Уильям Крукс использовал недавно изобретенный
спектроскоп для поиска теллура в осадках растворенных в серной кислоте
растений. Теллура он не нашел, а вместо него заметил зеленую спектральную линию
неизвестного элемента. Крукс назвал новый элемент таллием, греческое слово
θαλλός означает зеленую ветвь. Кто первооткрыватель - Крукс или французский
химик Клод-Огюст Лами, который в это же время обнаружил этот элемент – было предметом
серьезной полемики [1], особенно учитывая некоторую неприязнь жителей
континента к островитянам и наоборот. Ссора, кажется, угасла после того, как
оба ученых получили признание.
В отличие от
более легких элементов группы, таллий предпочитает степень окисления +1, а не +3.
Его ионный радиус, близок к радиусу иона K+ и наш организм с готовностью
воспринимает Tl+. Часто с фатальным результатом, поскольку он нарушает важные процессы,
проходящие с участием К+, хотя точный механизм его действия еще не известен.
Прием внутрь невинных на вид, бесцветных, почти безвкусных солей таллия
приводит к желудочным и неврологическим расстройствам и быстрой деградации
органов. При низких дозах, симптомы проявляются медленно и их можно легко
отнести к другим недугам, что делает таллий ядом отравителей. Характерный
эффект отравления таллием - потеря волос.
Вскоре после
его открытия токсичность таллия стала очевидной, и он нашел свое применение в
качестве крысиного яда, но вскоре был признан небезопасным и запрещен во многих
страны из-за многочисленных трагических происшествий и убийств.
Агата Кристи
сделала его «героем» романа 1961 года "Бледная лошадь» - и этим спасла жизнь. В 1977 году 19-месячная девочка
из Катара была принята в больницу Хаммерсмита в Лондоне. Она страдала от
серьезной, неизвестной болезни Без диагноза врачи не могли что-то сделать. Одна
из медсестер читала «The Pale Horse” и заметила сходство между симптомами ее пациентки и
фиктивной жертвы Агаты Кристи. Образец мочи девчушки выявил высокое содержание таллия
и ввели антидот – берлинскую лазурь, которая связывает таллий и помогает вывести
его из организма. Посвященная этому случаю публикация [2], кроме описания
терапии, включает в себя следующее утверждение: «Мы в долгу перед покойной
Агатой Кристи за её точные и проницательные клинические описания, а медсестре
Мейтленд за то, что держала нас в курсе литературных дел».
Английский
серийный убийца Грэм Янг (1947–1990), « чайный отравитель», также построил свою
славу на таллии. [3] В возрасте 14 лет он с помощью ацетата таллия убил мачеху,
но был пойман , когда начал лечить своего отца аналогичным образом, и в
конечном итоге оказался в психиатрической лечебнице Бродмур. В возрасте 23 лет
его выпустили, и он занялся своим старым хобби. Вскоре загадочная болезнь начала
распространяться среди его коллег, двое из них умерли. Сам Янг и высказал врачу
компании предложение об отравлении таллием, наставив, таким образом, полицию на
истинный путь. Остаток жизни он провел за решеткой.
Учитывая не
избирательнуютоксичность таллия и его
ограниченное применение, возможно не было бы большой потерей, если бы, вместо
того, чтобы вызывать ссору из-за приоритета его открытия , зеленая спектральная
линия так и осталась незамеченной.
1.Gmelins
Handbuch der Anorganischen Chemie. Thallium(Verlag Chemie, 1940).
2.Matthews, T.
G. & Dubowitz V. Brit. J. Hosp. Med. 17,607–608 (1977).
3.Emsley, J.
The Elements of Murder. A History of Poison(Oxford Univ. Press, 2005).
1.Серебряный металл не токсичен для
человека. Его можно использовать в качестве художественного
оформления еды. Серебряная посуда всегда была символом достатка. Не зря Рабинович так переживал по поводу пропавших ложек. Однако большинство солей серебра токсичны. Серебро является
бактерицидным, то есть оно убивает бактерии и другие низшие организмы.
2.Серебро - единственный металл,
который дал стране название: Аргентина.
3.Серебро - лучший электрический
проводник. Оно используется в качестве стандарта для измерения других
проводников. По шкале от 0 до 100 проводимость серебра равна 100. Для меди это значение равно 97 и для золота - 76.
4.Серебро имеет очень волатильную цену,
варьирующуюся в 10 раз.
5.Серебро является одним из самых
блестящих и наиболее отражающих элементов, которые у нас есть, поэтому оно широко
используется в зеркалах, микроскопах, медицинских инструментах, солнечных
элементах и аналогичных продуктах.
6.Серебро было одним из первых пяти
обнаруженных элементов, наряду с золотом, медью, свинцом и железом, и
добывалось более 6000 лет.
7.Температура плавления серебра
составляет 961,8ºC, а температура кипения - 2162ºC.
8.Слова «серебро» и «деньги» абсолютно
одинаковы как минимум на 14 разных языках, включая французский, валлийский,
суахили и тайский.
9.В настоящее время Мексика является
ведущим производителем серебра в мире, за ней следуют Китай, Перу, Чили и
Австралия.
10.Серебро
является невероятно эффективным теплопроводником, и по этой причине
используется в качестве агента размораживания на задних стеклах транспортных
средств.
11.Черный
тусклый сульфид, который образуется на серебряных изделиях после длительного
воздействия воздуха, является результатом реакции с соединениями серы.
12.Серебро
имеет множество промышленных применений и часто используется в батареях с
длительным сроком службы, RFID-метках, печатных платах, шариковых подшипниках,
пленках, а также проводах и разъемах
13.Поскольку
серебро обладает превосходными антибактериальными свойствами, оно также
используется при перевязке ран, входит в состав мазей.
14.Самые
популярные серебряные монеты, приобретаемые в качестве драгоценных металлов IRA,
включают в себя американские серебряные монеты с орлом и канадские серебряные монеты с кленовым листом. Содержание серебра в монетах с кленовым листом составляет 99,99%, а у
более популярных монет "Серебряный орел" - 99,9%.
The global strike on Friday September 20, 2019 was the largest demonstration for climate action in history. The movement that started with Swedish teenager Greta Thunberg in August 2018 has now mobilised millions, while Extinction Rebellion and other protest groups have escalated their campaigns on streets around the world. From the efforts of activists in different countries, radical “Green New Deals” are emerging as a bold, political response to the climate crisis.
“The world is waking up,” Thunberg told world leaders at the recent UN Climate Action Summit. “And change is coming whether you like it or not.”
But how long that awakening takes could be decisive for warming this century. A report published ahead of the summit declared that the impacts of climate change are accelerating – global emissions of carbon dioxide (CO₂) grew by 20% between 2015 and 2019, while the average rate of sea level rise has increased to 5mm per year over roughly the same period.
Predicted sea level rise this century if warming reaches 2.6°C, 4.5°C or 8.5°C by 2100. IPCC, Author provided
One author warned that limiting global temperature rise to 2°C would require tripling current commitments to reduce emissions. To hold temperatures at 1.5°C above pre-industrial levels, global ambition would need to increase by a factor of five.
The debate over whether climate change is happening is over, and the conversation about what should be done is beginning in earnest. As such, for the past few weeks, we’ve asked experts from around the world to describe how the world should respond to the threat of climate breakdown. We share their insights here.
The state of the Earth
Nowhere are the effects of climate change more visible than in the Arctic – a region that’s estimated to be warming at least twice as fast as the global average. Arctic sea ice reached its second-lowest extent on record in September 2019 – a mere 1.6m square miles.
A new report by the Intergovernmental Panel on Climate Change (IPCC) has revealed the changes that are underway in the oceans and the ice-covered regions of the world, and the message is stark.
“Glaciers and ice sheets are shrinking. Global sea level is rising at more than twice the rate of the 20th century. The ocean is warming, becoming more acidic and losing oxygen. Fifty percent of coastal wetlands have been lost over the past 100 years. Species are shifting, biodiversity is declining and ecosystems are losing their integrity and function.”
– Cassandra Brooks, University of Colorado Boulder
Wildlife populations are struggling to adapt to the disruption, both in the oceans and on land. As a result, a landmark report from an international team of biodiversity experts earlier in 2019 called for “transformative change” to economies and societies to prevent up to a million species going extinct.
Five steps to restrain emissions right now
“The UK, Norway, Sweden and France have written a target of net-zero emissions into law, [but] targets are, by definition, a statement of nothing more than intent. In and of themselves, they do not remove a single molecule of carbon dioxide from the atmosphere.”
– Rebecca Willis, Lancaster University
Limiting global temperature rise to 1.5°C means the world has to be at net-zero carbon emissions by 2050. But it’s cumulative emissions that count – if countries leave decarbonisation until the last minute, it will be too late. Rebecca Willis, a professor of climate and energy policy at Lancaster University in the UK, outlines five measures that can begin to restrain emissions right now:
Task all government departments with a climate agenda so that they’re obligated to show how their policies will contribute to emissions cuts.
Engage the public in developing climate strategies with citizens’ assemblies and involve workers in designing policy to ensure a “just transition” from carbon-intensive industries like coal mining.
Enact “symbolic policies” to set the investment climate and catalyse radical change – ban advertising for petrol cars for instance, or allow people to generate and sell renewable energy at home.
Tree species that grow fast are able to store carbon more rapidly, but slower, bigger trees will ultimately store more in the long run.
Non-native trees may be better at absorbing carbon efficiently than native species, so keep an open mind to their role.
When choosing a species to plant, trust local foresters and the community that will have to live alongside and nurture them.
Natural climate solutions can also help society adapt to the inevitable changes ahead. Zita Sebesvari, head of environmental vulnerability and ecosystem services at United Nations University, argues that the value of rewilding here is two-fold: removing the CO₂ that exacerbates climate change while mitigating its impacts.
Coastal wetlands, marshes and mangrove swamps can retain sediments and can grow vertically at rates equal to or greater than the mean rate of sea level rise. These habitats can also accumulate carbon 40 times quicker per hectare than tropical forests.
Replanting mangroves could protect tropical coastlines from flooding and storm surges, while absorbing atmospheric carbon and slowing climate change at the same time. Janine Kandel/UNU-EHS, Author provided
Farming for meat and dairy can use up to 100 times the land area to produce a single gram of protein compared to beans, nuts and other plant sources. Little wonder that people are encouraged to eat less of it, and Alessandro Demaio, a fellow in global health at the University of Copenhagen, recommends a “planetary health diet” which involves reducing meat intake in Western countries by 50%. He also calls for:
Recycling organic waste as fertiliser and investing in agroforestry – where trees are grown around crops to increase biodiversity.
Breeding drought-resistant crop strains, making animal feed more nutritious and creating additives that can make livestock emit 30% less methane.
Reducing food waste and restoring land and ocean habitats.
Sean Beer, a lecturer in agriculture at Bournemouth University, argues that eating more local and seasonal produce could go some way to decarbonising agriculture.
Reviving traditional food supply systems may also be key to guaranteeing sustainable diets for all, says Jagannath Adhikari, a sessional lecturer at the University of New South Wales.
More than 820m people suffer from hunger, and about two billion people face moderate food insecurity – meaning they do not always know when their next meal will come. After a decade of slow decline, climate change is driving this number up again, particularly in Africa and Asia, where competition over land for both farming and forest conservation is acute.
In parts of the Himalayas, the answer to this problem is “food forests”. Local people plant useful trees and grow crops in the woodland near their homes, and protect what grows there naturally. They harvest what they need – mushrooms, honey, roots and edible plants – and sell any surplus at a market. Since community rights were restored to forest management here, worrying trends in deforestation and poverty have been reversed.
A woman sells bamboo shoots in Pokhara, Nepal. These bamboo shoots are collected in forests at high altitude, 2,200-2,600 metres above sea level. Jagannath Adhikari
The idea was born in the UK in 2007, but has been gaining ground around the world lately, especially in the US where it has been championed by congresswoman Alexandria Ocasio-Cortez. Although the specifics vary, a Green New Deal involves large investments in clean energy sector jobs and infrastructure to decarbonise the economy and correct inequalities through job guarantees and universal basic services such as free public transport and healthcare. Governments would also be expected to slash or eliminate the billions they spend on subsidising the cost of fossil fuels.
>“If governments respond appropriately to the urgent warning issued by the Intergovernmental Panel on Climate Change (IPCC) in October [2018], efforts to phase out fossil fuels will have to ramp up considerably — and quickly.”
– Kyla Tienhaara, Queen’s University, Canada
Already, there has been a slew of lawsuits against the largest fossil fuel companies in an effort to hold them accountable for misleading the public on the risks of climate change while selling products that have contributed to it. Litigation, thus far, has not been successful, but the tide may be turning.
In the US, more than a dozen cities, counties and states are seeking damages from energy companies for the the costs of climate change, from retrofitting storm drains to upgrading sea walls. These lawsuits draw on litigation against tobacco companies and on scientific research that attributes greenhouse gas emissions to energy companies.
In the past, “the plaintiffs had difficulties tracing climate harms to specific emissions made by particular corporations … Scientific research has evolved dramatically since then.” says Lisa Benjamin, from Lewis & Clark College of Law, in Portland, Oregon.
For example, in Europe, a German court has agreed to hear a Peruvian farmer’s case against the German energy giant RWE for its role in melting the glaciers near his hometown of Huaraz and raising the risks of landslides and flooding. A study found RWE was responsible for 0.47% of historic emissions, so the farmer is seeking 0.47% of the cost for his community to adapt to climate change.
As the impacts of climate change become more clear, Thunberg’s not the only one questioning the “fairy tales of eternal economic growth”. Producing stuff consumes energy, and producing more stuff, whether it’s fast fashion or smartphones, means the ongoing and growing consumption of energy.
“This makes it very hard to decarbonise the economy,” says Simon Mair at the University of Surrey. If we stopped chasing productivity growth, decarbonisation would come easier, we’d have less “crap” and we might start investing time and human energy into good jobs that matter, like teaching and nursing.
The media is finally listening to the experts
Despite the potentially massive implications of a 2°C rise in global temperature, climate change has remained low on the news agenda. Journalists and their news organisations have largely failed to give climate change the attention it deserves and have failed to press political figures on climate issues and policies.
Years ago, climate journalists threw away the notion of putting scientific fact and climate denier opinion on equal ground. Other media are finally catching up and providing analysis and verification, and improving the scientific literacy of their audience. They are connecting climate change to local stories, focusing on solutions (instead of “doom and gloom” coverage) and adjusting their language to describe the “climate crisis”.
These shifts in journalism may yield more action on climate change. Young people tend to avoid negative news headlines; they don’t want their climate coverage to present a bleak and certain future. Instead, they want stories about the “system change” necessary to create zero-carbon societies, says Julie Doyle, from the University of Brighton. It’s not that they can’t handle the bad news, but that “they wanted to be involved in rethinking socioeconomic systems, and are inspired and empowered by working together.”
That’s why “system change not climate change” has became the rallying cry of the young climate strikers. Thunberg’s journey from a lonely vigil outside the Swedish parliament to a Nobel Peace Prize nominee at the head of a global movement took just over a year. It seems the world really is waking up, but now comes the hard part – changing the systems that fuel the climate crisis before it’s too late.
This is the “post-truth age”. Over the past few years, politicians from Europe to South America and the US, have been labelled “post-truth leaders”, with US president Donald Trump becoming the standard bearer for this strange new world.
But post-truth leadership is nothing new. Ever since sociologist and political economist Max Weber developed his notion of charismatic leadership in the early 20th century, many societies have been infatuated with the idea that leaders ought not to concern themselves too much with factual reality. In fact, leadership has long been “post-truth”, a topic I explore in my recent book.
According to Weber (1864-1920), “charismatic leadership” is a form of authority that derives from the attribution of extraordinary qualities to an individual by his (rarely her) followers, qualities that, in a quite literal sense, do not belong to the normal order. This distinguishes charismatic leadership from the authority of law or tradition, which are ordinary forms of domination that do not rely on an exceptional human individual.
The religious origins of the notion of charisma (from the Greek χάρισμα, meaning “gift of grace”) are not coincidental. Weber elevates the charismatic leader to a sphere that is uncontaminated by the reality and constraints of ordinary life. Weber’s charismatic leader is essentially transgressive, one who oversteps the bounds of the present order and whose supporters take these transgressions as proof of their leader’s extraordinary character.
The ‘wimp factor’
Such otherworldly expectations can be difficult for leaders to live up to. Prior to his election, former US president George H W Bush was criticised for a lack of “vision”. Indeed, rather than embracing the idea of becoming a charismatic leader, Bush responded with open contempt for “the vision thing”. Newsweek magazine later spun this comment into a famous cover story that framed a feeble Bush in terms of his battle with the “wimp factor”“. This image of a weak leader lacking in vision was to haunt Bush throughout the single term of his presidency.
The expectation that "real” leaders must have a compelling vision is important for understanding the relationship between leadership and truth. A vision may be seen as a “higher truth” by the leader’s supporters or, alternatively, as a “great lie” by their opponents.
Either way, visions have little to do with facts. A factual statement talks about the actual, about the things that are in the present, or have happened in the past. But the image of the visionary or charismatic leader is of someone who thinks and speaks in grand terms about the future.
Such future-oriented speech cannot be fact-checked because it belongs to the domain of the potential, the as-yet-unrealised world of what might yet come to be. Martin Luther King’s “I Have a Dream” speech, for instance, conveys a vision that has come to be seen as a great truth, but it is not, itself, a true or false statement. It is a vision – albeit one of inspiring justice and hope.
More contentious visionary claims, such as Trump’s promise to “Make America great again”, are similarly immune to falsification.
Indeed, it is unsurprising that politicians who want to be perceived as “great” leaders will often avoid statements that can be fact-checked as they focus instead on captivating their audiences with visions of the world to come.
By avoiding the realm of the factual, leaders can demonstrate that their minds are not shaped by the past or the present. Rather, they already – in a sense – inhabit a glorious future and show the rest of us how we can join them. It is a future where Ronald Reagan’s “Shining City Upon A Hill” will become ever brighter, but will likely also remain ever elusive, a promise that need never be kept.
And so Trump, as the New York Times wryly observed, is “trying to create an atmosphere in which reality is irrelevant”. For Weber, this is part and parcel of the nature of charismatic leadership: by demonstrating a lack of interest in the past and the present, charismatic leaders create the image that they belong to a higher sphere in order to bring about future change.
So what’s new?
While leadership has been a post-truth pursuit for a long time, dating back to well before Weber, there is something strange and new about contemporary post-truth leaders such as Trump. In contrast to Weber’s charismatic leader, who does not concern himself with the factual, Trump and his administration do speak, very frequently, in the language of facts. Of course, these aren’t really facts based in reality, but rather “alternative facts” spun out of a parallel, often fictional, version of how things are.
Indeed, this is something that has fuelled the rise of fact-checking media. Uncovering the falsehoods of a leader like Trump, who has at least 12,000 to his name according to The Washington Post, is unquestionably a vital task for the preservation of a healthy democracy. But it is equally important to ask what it is he achieves by saying things that are demonstrably false.
The reason why few commentators have asked this question may be because the answer seems to be too obvious to warrant much consideration: by lying about the facts, Trump and other post-truth leaders aim to deceive people into thinking more highly of them and their policies than they deserve. There is, no doubt, some truth to this, but it is not the full story.
Trump’s lies are as much a demonstration of power as they are statements that intend to deceive. Trump’s infamous campaign promise to “lock up” Hillary Clinton if elected was hardly meant to be believed – it was primarily an attempt to create an image of himself as someone whose power stands above the law.
Obama: a bigger inauguration than Trump. In the real world, at least. Shutterstock
Even the lies that do aim to deceive their audiences, perhaps most famously Trump’s demonstrably false claim that his inauguration attracted a larger audience than that of his predecessor Barack Obama, also show to his constituency that he has no need to conform to the norms according to which ordinary people must abide. In this sense, he is still a characteristic example of the transgressive Weberian leader.
What is new in post-truth leadership is not its disinterest in reality, but the way in which it demonstrates its otherworldliness: not by avoiding factual statements, but by showing contempt for their importance. This combative approach to facts may be new but its effect is very much in line with traditional charismatic leadership. For, in demonstrating his otherworldliness, a figure like Trump also creates a faith-based world in which he can define what is true.
The present effort to impeach Trump is not merely a power struggle between the Democrats and the Republicans, and nor is it merely a question of the powers of bureaucracy versus a “rogue” leader. The issue is both broader and deeper: it is a test on a grand scale of how deeply ingrained the Weberian notion of leadership is in the Western world.
