Вера, Надежда, Любовь.

Всем нам присуще превратное представление о себе. Увидеть себя со стороны мы не в состоянии. Мы даже не знаем, как звучит для других наш голос, до тех пор, пока не услышим его записанным на магнитофон. Большинство людей даже не узнают его при первом прослушивании, но не признаются. Еще большее недоумение вызывает просмотр видеозаписи с вашим участием. По крайней мере, так было со мной.

Когда я первый раз увидел себя на экране, то был потрясен. Что это за тип с гнусным голосом и ужимками обезьяны?! Мир рухнул. Я вовсе не тот, каким себя представлял. Не Каа, не Маугли, даже не Табаки, приспешник Шер-хана… Бандерлог какой-то.

К сожалению, я этого не знал, когда мой друг зашел ко мне домой и предложил заработать деньги, участвуя статистом в съемках фильма.

На первом курсе я еще не умел распределять стипендию равномерно на весь месяц. Впрочем, не научился я этому ни на втором, ни на третьем курсе. Поэтому, хотя и с неохотой, но согласился.

Друга моего звали Виктор, но к середине первого курса об этом все забыли, настолько прочно прилепилась к нему его прозвище. Один из товарищей обратил внимание на то, что Витя, получив стипендию, не менее пяти раз на день навещал буфет. А в отхожем месте не появлялся. Объяснить это можно было только тем, что его организм перерабатывал всю потребляемую им пищу. Такой высокий КПД мог быть только у двигателя внутреннего сгорания. С этого момента Виктор перестал существовать. А у нас на курсе появился «Дизель». Впрочем, подобная участь не миновала и меня. В следствие некоторых обстоятельств и предрасположенности лезть куда не надо, я стал «Комиссаром».

Мы с Дизелем доехали на метро до «Мосфильма» и нас сразу взяли статистами на съемки фильма, посвященного первым месяцам знакомства В.И.Ленина и Н.К.Крупской. Рабочее название фильма, если мне не изменяет память, было «Вера, Надежда, Любовь».

Съемки проходили на Трехгорной мануфактуре, в «условиях, приближенных к действительным». Не знаю, как сейчас, а тогда Трехгорка еще сохраняла свой первозданный вид: красные кирпичные здания, планировка, сохранившая воспоминания о семействе Морозовых, даже оконные рамы выглядели как на старых фотографиях.

Первая сцена заключалась в том, что мы изображали бастующих рабочих, которым пришлось столкнуться с конной полицией и казаками, пытавшимися отогнать нас от заводоуправления. Естественно, мы с Дизелем старались как можно лучше справиться с возложенными на нас обязанностями. Когда вдалеке появились «казаки», мы сразу договорились, кто из нас с каким будет сражаться. «Казаки» были совсем настоящие – форма, шашки и даже нагайки. Правда, нас предупредили, что нагайки не настоящие, а из поролона. Это успокоило, но не погасило в нас боевой пролетарский пыл. Бороться с царизмом мы собирались по-настоящему. Когда «цепные псы самодержавия» приблизились к нам и стали имитировать разгон забастовщиков, мы с Дизелем со всем пылом революционной юности набросились на них. Должен сказать, что до этого случая с лошадьми я практически не имел дела. Только однажды в детстве мне удалось в каком-то парке проехаться на тихом, спокойном пони. А эти… Какие они были огромные! Может с перепугу, но мне до сих пор кажется, что крупы у этих битюгов были шире разложенного дивана. Но отступать было поздно.

Я подпрыгнул, вцепился правой рукой за луку седла, а левой попытался схватить «казачка» за шкирку и свалить его на землю. Не удалось. «Казак» оказался крепким. Он начал лупить меня изо всех сил «нагайкой», но я крепко держался за седло и его шинель. Не знаю, сколько длилось наше противоборство, но неожиданно «казак» огрел меня по голове ручкой нагайки и я осознал, что уж ручка-то у нагайки настоящая, деревянная.  В голове у меня зашумело, в глазах поплыли красные, зеленые и фиолетовые солнца и я понял, что подвожу своих боевых товарищей. Слабак… Эта мысль, похоже, и помогла мне продолжать удерживать в своих руках и «казака» и луку седла. Хоть так, да выведу его из борьбы…

В этот момент я услышал сдавленный голос Дизеля: «Комиссар, помоги!» Оглянувшись, я увидел, что моего друга зажали крупами две здоровенные кобылы, одна из которых, кроме того, наступила Дизелю, отчаянно лупившему своих противниц по бокам, на ногу. Я отпустил своего противника и попытался сдвинуть одну из лошадей. Куда там… Все наши старания разбивались о нежелание этих представительниц отряда парнокопытных двигаться. Они упорно стояли на месте. Боюсь, они раздавили бы нас обоих, но в этот момент кто-то прокричал в мегафон: «Стоп!»  и «казаки» тронулись.

Мы с Дизелем отошли в сторону и закурили. Мы были довольны. Как революционеры,  честно исполнившие свой долг.

К нам подошел наш третий товарищ и сказал: «Пошли обедать, нас накормят». Для наших пустых желудков не могло быть лучших слов.

После обеда в заводской столовой нас направили во двор, в котором уже стояли толпа статистов, какая-то темно-зеленая будка на колесах с запряженными в нее лошадьми и пожарные, поливавшие асфальт пеной, которая должна была изображать снег. Несмотря на декабрь, снега в тот год практически в Москве не было.

Подъехала камера и съемки начались. Предварительно нам объяснили, что сцена изображает арест организаторов стачки. Три полицая схватили двух наших товарищей и стали тащить их в будку, которая исполняла роль черного воронка. Мы же, в количестве двадцати человек, стояли молча вокруг и наблюдали.

Не знаю, то ли обед после двух дней поста вскружил мне голову, то ли сработало чувство справедливости, но мне показалось противоестественным, что двадцать человек покорно смотрят, как полицейские увозят их товарищей. Ведь они ради нас старались, шли на риск!

Я толкнул Дизеля в бок и неожиданно для самого себя выскочил на середину площадки.

Подбежав к полицейскому, скрутившему руки одному из актеров, я схватил его за загривок и попытался вырвать у него дубинку, которой он бил забастовщика. Но я забыл, что дубинка тоже была поролоновой. Когда я начал ее вырывать у противника, она начала неожиданно растягиваться. Так мы и стояли друг против друга, то растягивая дубинку, то отпуская ее. Не знаю, как выглядел я сам, но его лицо изображало крайнее изумление. Мы, задыхаясь, остановились и он прохрипел: «Отпусти, дурак, башлык оторвешь».

Я выпустил из рук дубинку и оглянулся вокруг. Никто не последовал моему примеру. Все так же, не шевелясь, стояли вокруг нас, но теперь все смотрели только на меня. Над площадкой стояла мертвая тишина. Мне вдруг стало жутко стыдно. Я махнул на них рукой, повернулся и пошел к выходу из Трехгорки. Я шел и мне казалось, что все вокруг смотрят на меня с укоризной за то, что сорвал съемки такого кино.

Возле входа в метро меня догнали Дизель и Лёлик, наш третий товарищ, и мы стали спускаться. Неожиданно Лёлик сказал: «А у меня тут дед живет неподалёку, зайдем, хоть поедим, заодно и проведаем». Поесть? Почему бы и нет…

Дед оказался во-первых прадедом, а во-вторых добрым и словоохотливым стариком. Он предложил нам вареники с картошкой и мы набросились на них, как будто обеда и не было. Когда Лёлик рассказал деду, что мы снимались на Трехгорке, дед оживился, пошел в другую комнату и вернулся с огромным растрепанным альбомом.

Лёлик же подмигнул нам и, сбегав на кухню, притащил всю кастрюлю с варениками. Он, зная своего дедулю, спровоцировал его на воспоминания, чтобы в это время мы смогли съесть все, что было у несчастного.

Пока мы, делая вид, что нам интересно, доедали недельный запас вареников, дед пустился в воспоминания. Оказывается, его отец работал на Трехгорке еще до революции. Битый час дедуля показывал нам своих родственников в костюмах из английского сукна, отдыхавших в бесплатном санатории для рабочих, устроенном Морозовыми, рассказывал о жизни рабочих при буржуях. А мы старательно поедали все, что Лёлик под шумок таскал с дедовой кухни.

Когда мы все съели, Лёлик, откинувшись спросил деда: «Деда, а чего ж вы революцию делали, если вам так хорошо жилось?»

Дед посмотрел на нас и, понизив голос, сказал: «А революцию делали пьяницы и те, кто работать не хотел».

До этой гнусной фразы, я испытывал понятную неловкость, что мы объедаем несчастного старичка. Но теперь я выпрямился и вздохнул свободно: «Вот, контра, сиди теперь голодный, гад».

Через час, заполненный дедовыми воспоминаниями, мы ушли от него и ночью я спал спокойно. Но за деньгами на киностудию я не пошел. Как-то не по себе было.

Фильм я тогда так и не увидел. Только лет через двадцать в каком-то ретро-показе  я увидел Трехгорку, Андрея Мягкова в роли Ленина и Белохвостикову – Крупскую.

Но Дизеля и Лёлика высматривать не стал. Пусть останутся такими, какими я их запомнил.

Post Scriptum.
К сожалению, сцена, в которой мы с Дизелем так доблестно сражались за дело революции, была забракована. Пока мы бились, как львы, один из статистов сидел на пригорке напротив заводоуправления и читал газету "Правда". И, что еще хуже, попал в кадр. В 1895 году! Вот, скотина!